Фортуне де Буагобей - Дело Мотапана
Повсюду стояли диваны, вместо стульев лежали кучи подушек, а по углам были расставлены маленькие низкие столики, как в константинопольских гаремах. На стенах как попало висело разнообразное оружие — старинное и современное, французское и иностранное. Ни кровати, ни письменного стола, но всюду — люстры, которые часто зажигали в полдень, потому что в окнах были цветные стекла. И во всех четырех каминах всегда горел жаркий огонь.
Человек, обитавший тут, имел странный вкус, и обычный парижанин с трудом привык бы к такой жизни. Мотапан мало кого принимал, и лишь немногие переступали порог его комнат. Туда не пускали даже консьержа Маршфруа, когда он приносил деньги за аренду квартир, а между тем консьерж был доверенным лицом барона, и тот не брезговал иногда поговорить с ним.
Эти неприступные комнаты караулил слуга странной наружности, не белый и не негр — по всей видимости, метис, в юности привезенный с Явы или из какой-нибудь другой голландской колонии и ставший вполне цивилизованным вследствие долгого пребывания в Париже. Ливрею он не носил, одевался по французской моде и имел успех у кухарок. Этого невольника звали Али, и он обладал множеством ценных качеств. Он был одновременно и поваром, и камердинером, и управляющим, и секретарем — и все успевал. Надо сказать, что барон никогда не обедал за пределами дома, поэтому неутомимый Али был занят каждый день.
Внешне Мотапан выглядел как обычный француз. Он был членом клуба, пользовался избирательным правом, имел собственных поставщиков и собственного архитектора, одевался как все, выходил почти каждый день и казался общительным человеком. Знали, что он холостяк и большой любитель уединения, однако Бульруа хотели бы, чтобы Мотапан открыл для них свои залы, где он мог бы давать прекрасные балы; они упрекали барона, что он не пользуется своим состоянием, и подозревали в скупости. Тем не менее они очень уважали своего домовладельца, а мадемуазель Эрминия охотно вышла бы за него замуж.
Барон был на хорошем счету у полицейского комиссара своего квартала, никогда не имел дела с судами, хотя в тот достопамятный день и был вынужден дать показания Адриану де Куртомеру, но ужинал, как всегда, один. Лишь после ужина он принял посетителя, с которым, выходя от Дутрлеза, встретился Жак де Куртомер.
Вторая комната в правом крыле была ярко освещена и натоплена: в ней барон обычно отдыхал после ужина, а потом, около десяти, уходил в дальнюю комнату и ложился спать на одном из диванов.
Было девять часов. Мотапан сидел по-турецки, зажав губами янтарный чубук длинной трубки. Напротив него в такой же позе человек с проколотыми ушами выдувал из кальяна клубы дыма. Перед хозяином и гостем на низеньком столике из сандала с перламутровыми инкрустациями красовались хрустальные венецианские стаканы, графины с разнообразными напитками, а в серебряной жаровне горела длинная палочка, от которой синеватыми кольцами поднимался благовонный дым. Эта восточная сцена была дополнена западными ромом и джином. Али отсутствовал.
— Ты, старик, стало быть, отказался от мореплавания? — медленно произнес барон.
— Да, — после недолгого молчания ответил бывший рулевой, — я достаточно рисковал своей шкурой и теперь хочу веселиться.
— И ты думаешь, что мы будем веселиться в Париже?
— До сих пор я веселился здесь, как веселилась бы акула в бассейне Пале-Рояля. Привыкну!
— Не привыкнешь, говорю тебе. Я здесь уже двенадцать лет, а привыкнуть не могу.
— Ты сам виноват, Мотапан. Надо было жениться.
— Жиромон, ты серьезно считаешь, что мне надо жениться?
— Да! Холостым хорошо плавать по морям, а теперь, когда ты домовладелец, ты не можешь оставаться один. Так не принято.
— Я пропустил прилив. Уже поздно бросать якорь. Мне пятьдесят три года, — проворчал барон, глотая джин.
— Да ты крепок, как фрегат, обитый железом! Мне уже пятьдесят шесть, но если бы я нашел себе обувь по ноге, то женился бы без раздумий.
— Вот в этом-то и дело! Найти невозможно… а найдешь, так останешься с носом. Девица не захочет за тебя выходить… а если и согласится, то не захотят родители.
— Они слишком разборчивы!
— В Париже все такие.
— Ты уже пробовал?!
— Не позднее как вчера, старик, я делал предложение девушке, у которой нет ни гроша. Меня выгнали!
— Как! Тебя! А я думал, что ты миллионер!
— У меня восемь миллионов. А отцу не на что справить дочери приданое.
— Он, стало быть, сумасшедший.
— Нет, он граф. Он думает, что создан из бедра Юпитера.
— А ты барон. Где ты взял это свое баронство?
— Купил!
— Стало быть, оно принадлежит тебе, и что против этого скажешь? Мне говорили, что в Париже деньги могут все.
— Все дурное — да! А женитьба — дело другое.
— Стало быть, ты отвергнут.
— Но я отомстил.
— Вот это хорошо! Что же ты сделал?
— Поразил его в самое уязвимое место. Его сын арестован по моей жалобе и будет осужден за воровство. Они обесчещены.
— Прекрасно! Это отучит их отказывать такому человеку, как ты, отличному моряку, богачу и барону! Но… как же тебе удалось сыграть с ними такую шутку?
— Мне повезло! Понимаешь, я пытался найти какой-нибудь повод… и вдруг вчера заметил, что у меня пропало опаловое ожерелье, украшенное бриллиантами.
— То, которое досталось тебе в конце нашей первой кампании на «Гавиале»?
— Именно.
— Так ты берег его двадцать семь лет? Ведь это было, помнится, в тысяча восемьсот пятьдесят третьем, мы тогда плавали в сингапурских водах.
— Да! Я всегда любил драгоценные камни и не жалею, потому что без труда узнал их у следователя.
— Так их нашли?
— Да, и моего вора тоже: им оказался брат той девушки.
— Как же он украл? Он, значит, бывал у тебя?
— Нет, но у него был ключ от моей квартиры. Три месяца назад эти люди жили здесь, а я тогда проживал на втором этаже. И этот негодяй вошел сюда ночью…
— И ты не проснулся?
— Нет, у меня очень крепкий сон. Али спит далеко от этой комнаты, а ожерелье было здесь. Вору стоило только немного пошарить, чтобы его найти.
— Хорошо еще, что он не прихватил чего-нибудь поважнее. Впрочем, ты ведь держишь деньги в банке?
— Я? Никогда в жизни! Французский банк — прекрасное учреждение, но его когда-нибудь подожгут. Я не доверяю никаким учреждениям: я доверяю только себе!
— И прекрасно делаешь. Я положил свои деньги в банк, когда сошел на берег, и уже раскаиваюсь. Будь у меня такая квартира, как твоя, я держал бы в ней все, что имею. Это не заняло бы столько места, сколько занимают твои миллионы.
